Электрические киты [litres] - Александр Касаверде

стоять и представлять себя рыбой, которая находит никем не замеченную дыру в аквариуме. И через нее можно выплыть в водоем. Самое главное – очень долго представлять, и только тогда сможешь найти эту лазейку и спастись. Каждый раз я считал этих рыб. И когда недосчитывался одной, то был уверен, что она спаслась. Она та единственная, которая нашла выход.

Я смотрел на аквариум потому, что тогда замолкали голоса в моей голове. Даже не голоса, а крики. Они кричали, кричали, кричали. И когда успокаивались, крик отделялся от них и существовал сам по себе. Как призрак. Как звуковая субстанция.

Кричали стены. Кричали окна в других домах. Они кричали и сливались в разные голоса. Голосов не было только в аквариуме. Я был уверен, что там тихо. Я смотрел, как рыбки открывают рот. Как они смиренно смотрят на меня с той стороны.

И тогда я тоже безмолвно открывал рот. И безмолвно произносил: «Главное, найти лазейку. Главное, найти лазейку».

Переправа на остров

Шел дождь, Лана плакала.

Корабль качало из стороны в сторону. Вокруг только синяя гладь воды. И где-то вдали ветряные мельницы. Крутящиеся на горизонте ветрогенераторы. Перегоняют энергию ветра в электричество. Точно так же, как мы с Ланой перегоняем энергию наших сердец в музыку. Поэтому мы ищем друг друга, даже когда мы рядом. Кончиками пальцев рыскаем по телу, пока оно не отзовется дрожью. Ищем в полночных блужданиях по городу, случайных кафе и разговорах в чужих квартирах тишины, которая откроет нас навстречу друг другу. И все для того, чтобы рассказывать об этом в песнях.

За сутки это уже наш второй паром. И за всю мою жизнь тоже, пожалуй, второй. Мы сидим с Ланой на палубе, укутанные в плед. Поджав ноги под себя.

– Плесни виски, – говорит она.

И я наливаю в ее кофе немного «Джека Дэниэлса». Паром качает из стороны в сторону. И виски, и кофе проливаются на джинсы. И тогда я просто доливаю больше виски. И Лана пьет. И смотрит вдаль. По щекам ее текут слезы.

– Что бы ни произошло, – говорит она, – я больше всех люблю тебя!

– Да что может произойти? – не понимаю я.

– Любовь, Леннон. Вот чего я боюсь больше всего. Любовь – это проклятие, – говорит она. И делает большой глоток. И тараторит, как в трансе. Как будто она кошка, которая из окна выпала. И вцепилась взглядом в невидимое пространство перед собой.

– Мне про проклятие цыганка сказала, – говорит она. – «Любовь у тебя сильная будет, только погубит тебя, как и твою мамку любовь отца погубила».

Я вначале рассмеялся. Подумал, что Лана меня разыгрывает и это прикол такой, но потом понял, что она на полном серьезе.

А она продолжает, что, мол, главное, конечно, не в цыганке.

– Я о ней даже не вспоминаю; может быть, сейчас только и вспомнила, потому что с нее все началось, хотя про отца она права оказалась.

Меня мать к ней поэтому и потащила. Из-за отца. Искала спасения, а ей про погибель рассказали. «Он на дно идет и тебя за собой тащит», – сказала цыганка. Ты не думай, не цыганка из табора. Нет, она у нас работала на молочной ферме под Гомелем. Я тогда-то буддизмом и увлеклась, Леннон, чтобы смирить свой разум. Не то чтобы там просветлеть. А чтобы не слышать, как отец мамку колошматит. Прочитала в какой-то брошюрке эзотерической про технику, что ты наблюдаешь за страданием из далекой точки внутри себя. И я просто эту брошюру прочитала – и, когда он ее бил, уходила далеко внутрь. Это такая точка, когда ты только наблюдать можешь, а боли уже не чувствуешь. И сразу это как-то заработало. Сразу легче стало. И я поняла, что с буддизмом меня никто не тронет, не достанет. Потому что он и меня избивать начал. Это только вопрос времени был. Поначалу не сильно, знаешь. Подойдет и по голове ладонью даст. И что-нибудь противное скажет. Один, второй раз, а потом третий – и потом уже как должное, как привычка. И мать вроде бы говорит: «Нормально. Все нормально». Все, сука, нормально. Как мантру ебучую повторяет: «Все люди разные. Он у нас такой».

А я в эту минуту понимаю, что, сколько бы он меня ни бил и сколько бы мать ни говорила свое «нормально», внутри меня они не достанут. Вот так получается. Они там в Тибетах каких-то высшие истины хотят найти, а тут, получается, наступает просветление только потому, что тебя отец пиздит.

И Лана, как загипнотизированная, смотрит куда-то вдаль. На Северное море. На ветряки. Стаканчик с виски у нее в руках расплескивается. И спрашивает меня:

– Только знаешь, в чем проблема с этой практикой оказалась?

– В чем? – говорю я.

– А в том, что обратно из этой точки хер знает как выбираться.

И каждый раз понимаешь, как мне кто-то нравится по-настоящему, я как будто к черте подхожу. Вот у нас классные отношения, как в «500 дней лета». «The Smiths» играют. Мы бежим, взявшись за руки, сквозь лучи солнца; гоним на байке, спасаемся от хулиганов, целуемся под луной. И все круто. Но как только романтическая комедия перерастает в реальные отношения, за этой чертой каждый раз проявляется наша квартирка на улице Свободы. И отец, который трахает и пиздит мать. И каждый раз, когда я переступаю эту черту, у меня внутри ниточка обрывается, понимаешь? И голос цыганки в голове: «Любовь тебя погубит, как отец мать твою погубил». И ниточка рвется. Я ее обратно пытаюсь узелком привязать. Но будто не умею, будто не научил меня никто этот узелок вязать.

– И это и есть твое проклятие?

– Да, – говорит Лана, и глаза у нее заплаканные, и вместе с тем она смотрит на меня и улыбается.

– Тогда у меня для тебя хорошая новость.

– Ну?

– Да у меня такое же. Только черта намного раньше, чем у тебя, стоит. Я вообще боюсь девушек, и все такое.

– И меня?

– Тебя нет, потому что у нас с тобой был долгий период виртуальных отношений, наверное. И знаешь, что еще… – И тут я замолчал.

– Что, Леннон?

– Да…

– Да говори, я же тебе сказала!

– Мне иногда кажется, что у меня нет отца. Или я его не знаю. – И тут я стал заикаться. И что-то мямлить. Допил кофе, в котором, кроме «Джэка Дэниэлса», ничего не было.

И Лана меня обняла и уже сама говорит:

– Знаешь, в чем наше проклятие?